- Шум тебя выдает, Тодд Хьюитт.
Голос... из темноты...
Проморгавшись, я открываю глаза. Вокруг сплошные тени и размытые пятна, все кружится, кровь кипит в жилах, в голове каша, я не могу думать и… снова моргаю. Так, погодите… стоп-стоп, мы ведь только что были на площади, я держал ее на руках, и... она умирала...
- Где она? - выплевываю я в темноту, чувствуя во рту вкус крови.
Мой голос хрипит, Шум вдруг вздымается алым ураганом и ревет: ГДЕ ОНА?!!
- Здесь вопросы задаю я, Тодд.
Этот голос...
Егоголос.
Откудато из темноты.
Откудато сзади.
Незримый мэр Прентисс.
---Тут мой Шум становится еще краснее: я вспоминаю, как бью Дейви Прентисса кулаком в лицо, тот падает с коня, нога цепляется за стремя, и его тащит прочь, бутто огромный мешок с мусором.
- Что ж... - говорит мэр Прентисс, - это хотя бы объясняет таинственное исчезновение моего сына.
Ей-богу, со стороны кажется, что ему весело.
Голос мэра звучит еще уверенней и властней, чем в Прентисстауне, а рядом с тишиной, которая расходится от него во все стороны и которую я уже слышал на площади Хейвена, теперь зияет такая же тишина мистера Коллинза.
У них нет Шума.
У обоих.
Единственный Шум в этом зале принадлежит мне - он мычит и визжит, как раненый теленок.
Я выкручиваю шею, пытаясь разглядеть мэра, но шея затекла и болит, поэтому я вижу только, что сижу в луче пыльного разноцветного света посреди зала. Зал такой огромный, что стены еле-еле виднеются вдалеке.
Постепенно из темноты проступает маленький столик; что на нем лежит, не рассмотреть. Лишь тускло поблескивает металл — и этот блеск, уж поверьте, не сулит ничего хорошего.
- В его мыслях я по-прежнему мэр, - доносится голос. Весёлый и беззаботный голос.
- Теперь он президент Прентисс, - ворчит мистер Коллинз. - Заруби это себе на носу.
Он одет с иголочки, как и раньше, и одежда на нем такая же свежая и чистая, как бутто под ней не живой человек, а ходячая глыба льда. Даже у мистера Коллинза на рубашке выступили пятна пота, и пахнет от него неприятно. Но не от мэра, нет.
Глядя на него, кажешься себе кучей грязи, которую надо поскорей убрать.
Он встает передо мной и заглядывает прямо в глаза.
А потом задает вопрос - беззаботно, словно бы из чистого любопытства.
- Как ее зовут, Тодд?
Я изумленно моргаю:
- Что?
- Как её зовут?
Не может быть, чтобы он до сих пор не знал ее имени. В моем Шуме наверняка...
- Вы сами знаете, - говорю я.
- Мне нужно, чтобы имя назвал ты.
Я перевожу взгляд на мистера Коллинза, который стоит в сторонке со скрещенными на животе руками. На лице у него написано, что он не прочь отвесить мне еще парочку тумаков, даром что Шума не слышно.
- Повторяю вопрос, Тодд, - непринужденно говорит мэр, - и на сей раз мне бы очень хотелось услышать ответ. Как ее зовут? Девочку с другой планеты.
- Если вы знаете, что она с другой планеты, то вам известно и ее имя.
Тут мэр улыбается - ей богу, улыбается.
И мне страшно, как никогда.
- Нет, Тодд, не пойдет. Все должно быть иначе: я спрашиваю - ты отвечаешь. Без пререканий. Как ее зовут?
- Где она?
- Как ее зовут?
- Скажите мне, где она, и я назову имя.
Он вздыхает, как бутто я его подвел, и коротко кивает мистеру Коллинзу. Тот подходит и снова бьет меня в живот.
- Это ведь совсем несложно, Тодд, - говорит мэр, пока меня тошнит на ковер. - Тебе нужно только ответить на мой вопрос, и все сразу кончится. Выбор за тобой. Честное слово, я больше не желаю причинять тебе боль.
Его ужасная тишина совсем не похожа на тишину женщин - у женщин она была живая, с ощутимой формой, вокруг которой дребезжал и лязгал Шум окружающего мира.
А у мэра - уж не знаю, как им с мистером Коллинзом удалось избавиться от Шума, - тишина похожа на что-то безжизненное и мертвое, формы и жизни у нее не больше, чем у камня или стены, - это неприступная крепость. Наверно, он читает мой Шум как книгу, но откуда мне знать... разве можно сказать что-то по человеку, который превратил себя в камень?
На всякий случай я показываю ему то, что он хочет увидеть: церковь за водопадом, драку с Аароном - довольно правдоподобную, с кровищей и всяким таким. Я сшибаю Аарона с ног и вытаскиваю нож.
А потом втыкаю его в шею проповедника.
- Правда в этом есть, - говорит мэр. - Но вся ли это правда?
- Да! - кричу я, пытаясь заблокировать остальные мысли, чтобы мэр больше ничего не услышал. - Так все и было!
Голос у мэра по-прежнему веселый.
- А по-моему, ты врешь, Тодд.
- Нет! - почти кричу я. - Я сделал, как хотел Аарон! Убил его! Стал мужчиной по вашим законам, теперь я могу быть солдатом армии и вапще что угодно сделаю, только скажите мне, что вы с ней сделали!
Мистер Коллинз замечает какой-то знак, поданный мэром, заносит кулак и...
(ничего не могу поделать)
Я отшатываюсь так резко, что сдвигаю стул на пару дюймов... (заткнись)
Но удара нет.
- Хорошо, - с тихим удовлетворением говорит мэр, - славно. — Он опять начинает расхаживать у меня за спиной. - Позволь коечто тебе объяснить, Тодд. Ты находишься в главном зале бывшего Хейвенского собора, который с севодняшнего дня именуется Президентским дворцом. Я привел тебя в свой дом, надеясь помочь. Помочь увидеть, что все это время ты страшно ошибался и напрасно разжег войну против меня... против нас.
Его голос теперь доносится из-за спины мистера Коллинза...
Его голос...
В какой-то миг мне начинает казаться, что он говорит не вслух, а вкладывает слова прямо мне в голову… Но наваждение быстро проходит.
- Сейчас я хочу, чтобы ты начал сознавать главное, - говорит он. - Что я тебе не враг.
От изумления я на секунду даже перестаю бояться. Не враг? Распахиваю глаза. Не враг?
- Нет, Тодд, - кивает мэр. - Я тебе не враг.
- Вы убийца! - не думая, выпаливаю я.
- Я генерал, - отвечает мэр. - Ни больше ни меньше.
- Вы убивали людей. Вы убили жителей Фарбранча, я сам видел.
- Война порой требует от нас страшных поступков, однако теперь война кончилась.
- Я видел, вы по ним стреляли, - не унимаюсь я. Как же уверенно звучат слова человека без Шума! Они непоколебимы, точно скала.
- Разве я сам стрелял, Тодд?
Я проглатываю ком в горле.
- Нет, но вы развязали эту войну!
- Так было нужно, - говорит мэр. - Для спасения больной и умирающей планеты.
Мое дыхание учащается, мысли туманятся, голова страшно тяжелеет. Но Шум пылает огнем.
- Вы убили Киллиана.
- И очень сожалею об этом, - говорит мэр. - Из него вышел бы прекрасный солдат.
- Вы убили мою мать, - говорю я. И тут мой голос надламывается (заткнись), Шум наполняется яростью и горем, в глазах стоят слезы (заткнись, заткнись, заткнись!). - Вы убили всех женщин Прентисстауна!
- Тодд, неужели ты веришь всему, что тебе говорят?
Наступает тишина, самая настоящая - даже мой Шум на миг унимается, пытаясь переварить сказанное.
- У меня нет ни малейшего желания убивать женщин, - говорит мэр. - Я ничего подобного не делал.
Я разеваю рот от удивления.
- Еще как делали...
- Сейчас не время для уроков истории...
- Вы лжец!
- А ты, стало быть, возомнил себя всезнайкой? - Его голос становится холодней, он отходит в сторону, и мистер Коллинз с такой силой бьет меня по голове, что я вместе со стулом лечу на пол.
- Вы ЛЖЕЦ И УБИЙЦА! - ору я. В ушах еще звенит от удара.
Мистер Коллинз бьет меня снова, уже с другой стороны - кулак у него твердый, как полено.
- Я тебе не враг, Тодд, - повторяет мэр. - Прошу, не вынуждай нас причинять тебе боль.
Голова болит так сильно, что я ничего не говорю. Просто не могу говорить. То, что хочет услышать мэр, я никогда не скажу. А за все остальное из меня вышибут дух.
А потом он говорит...
Ей-богу, он говорит...
— Пожалста.
Я поднимаю голову и часто моргаю опухшими глазами.
На его лице озабоченность, почти мольба.
Что за черт? Как это вапще понимать?
И в моей голове опять начинает гудеть...
Только это не Шум...
Пожалста - как бутто мой собственный голос говорит...
Пожалста - как бутто это я сам...
Слово давит на меня...
Распирает изнутри...
Такое чувство, что я сам вот-вот скажу...
Пожалста...
- Все, что ты якобы знал, - говорит мэр, его голос звучит одновременно снаружи и внутри моей головы. - Все это неправда.
— Что ж, так и быть.
Его сапоги исчезают, и мистер Коллинз рывком поднимает мой стул с пола: от давления на тело все мои мышцы ноют. Наконец я снова оказываюсь в кружке разноцветного света. Глаза у меня так опухли, что я почти не вижу мистера Коллинза, хотя он стоит прямо передо мной.
Слышно, как мэр опять встал за столик и передвигает на нем какие-то металлические предметы.
А потом подходит ко мне.
Вот он, мой конец, совсем близко.
Конец.
Прости,думаю я. Прости, прости...
Мэр кладет руку на мое плечо, я пытаюсь ее стряхнуть, но он не отстает и упорно давит на меня. Я не вижу, что мэр держит в другой руке, но он подносит это к моему лицу, и я чувствую: оно твердое, железное и холодное, полное боли, и готовое причинить боль мне, готовое отобрать у меня жизнь. Внутри открывается черная яма, я хочу забраться в нее и спрятаться от всего этого кошмара, глубокая яма… Мне конец, я не смогу отсюдова вырваться, он убьет меня, а потом и ее, ничего не поделаешь, у меня больше нет шансов, нет жизни, нет надежды, ничего нет.
Прости.
И тут мэр накладывает мне на лицо компресс.
От внезапной прохлады я охаю и отшатываюсь, но мэр продолжает прижимать компресс к шишке у меня на лбу, к ранам на лице и подбородке. Он так близко, что я чую его запах, чистый древесный аромат его мыла. Дыхание мэра обдает щеку, пальцы почти с нежностью прикасаются к ранам, опухшим глазам, разбитым губам… Компресс начинает действовать в ту же минуту, опухоли сразу спадают, обезболивающее проникает в кровь, и я на миг удивляюсь, какие хорошие в Хейвене компрессы, как они похожи на ее чудо-пластырь, и облегчение приходит так быстро, так неожиданно, что у меня спирает горло.
— Ты плохо обо мне думаешь, Тодд, — тихо говорит мэр прямо мне в ухо, накладывая второй компресс на шею. — Я не совершал тех злодейств, в которых ты меня обвиняешь. Я велел своему сыну привести тебя обратно. Я не просил его стрелять — ни в тебя, ни в девочку. И я не просил Аарона тебя убивать.
— Лжец, — говорю я, но голос мой слаб, а сам я весь дрожу, пытаясь не подпустить к горлу слезы.
Мэр накладывает компрессы на мою грудь и живот — так нежно, что это невозможно терпеть, так нежно, бутто он и впрямь не хочет причинять мне боль.
— А я и не хочу, Тодд, — говорит мэр. — Придет время, и ты в этом убедишься.
Он встает у меня за спиной, накладывает компресс на истерзанные веревками запястья и растирает, снимая онемение.
— Придет время, — продолжает мэр, — и ты научишься мне доверять. Возможно, ты даже полюбишь меня, Тодд. Когда-нибудь я заменю тебе отца.
От лекарства мой Шум бутто бы тает, боль исчезает, а вместе с ней исчезаю я сам... Мэр всетаки убивает меня, но не злом, а лекарством.
Не в силах сдержаться, я плачу, плачу...
— Пожалста, — рыдаю я. — Пожалста.
Сам не знаю, что я хочу этим сказать.
Под компрессами — одна чернота. И больше ничего.
Я один.
Наедине с его голосом.
Я не знаю, что делать.
Я ничего не знаю.
Я поднимаю голову. От этого движения один компресс немного съезжает, и я щурюсь на свет, щурюсь в лицо мэру.
Оно пустое, как и всегда.
Пустая, безжизненная стена.
Все равно что разговаривать с бездной.
Я сам — как бездна.
Выясняется, что утром моим главным поводом для беспокойства становится вовсе не Дейви Прентисс. Я на него и не смотрю.
Это лошадь.
Жеребенок, говорит она, переминаясь с ноги на ногу и глядя на меня блестящими безумными глазами — как бутто хочет хорошенько потоптать.
— Я ничего не смыслю в лошадях, — говорю я.
— Эта кобылка из моего личного стада, — говорит мэр Прентисс поверх Шума его собственного коня, Морпета. — Зовут ее Ангаррад, она очень славная и добрая лошадь.
Морпет смотрит на мою конягу, и в его Шуме читается только одно слово: сдавайся, сдавайся, сдавайся. От этого кобыла нервничает еще сильней. Ну и зверя мне дали, ничего не скажешь. Как ездить-то на эдаком клубке страхов?
— Что такое? — ухмыляется Дейви Прентисс, сидящий верхом на третьем коне. — Боишься?
— Что такое? — передразниваю его я. — Папочка до сих пор не угостил тебя лекарством?
Его Шум тут же вскидывается.
— Ах ты, маленький...
— Тише, тише, — осаживает его мэр. — И десяти слов друг другу не сказали, а уже поцапались.
Мое сердце сжимается, тишина эта подобна стальной хватке.
Я пытаюсь выпрямиться и скакать ровнее.
Потомушто где-то здесь может быть она, где-то здесь ее лечат.
Дейви снова подъезжает ко мне, его жалкие недоусики изгибаются в гнусной улыбке.
Я скажу тебе, где твоя шлюшка, говорит его Шум.
Мэр Прентисс резко оборачивается.
От него исходит ужасно странный звук — как бутто крик, но беззвучный, неземной, словно вмещающий в себя тысячу слов одновременно. Он проносится мимо и даже взъерошивает мне волосы на затылке.
Но реагирует на него Дейви...
Его голова дергается назад, словно от удара, и он судорожно хватается за поводья, чтобы не выпасть из седла. Конь разворачивается, и я вижу глаза Дейви: ошарашенные и безумные, из разинутого рта тянется ниточка слюны.
Черт, это еще что такое?..
— Он ничего не знает, Тодд, — говорит мне мэр. — Все, что ты узнаешь о ней из Шума моего сына, — ложь от начала и до конца.
Мэр вновь улыбается:
— Последнее время мне часто приходится это говорить, Виола. Война кончилась. Я тебе не враг.
Я поднимаю на него удивленный и сонный взгляд.
Я боюсь его. Честное слово.
— Что ж, я пойду, — говорит мэр. — До скорых встреч.
Я начинаю дышать ртом. Со сном бороться уже невозможно.
Мэр видит, что я уплываю.
И делает ужасно странную вещь.
Он подходит ближе и почти заботливо накрывает меня простыней.
— У меня к тебе последняя просьба.
— Какая? — спрашиваю я, не открывая глаза.
— Зови меня Дэвид.
— Что? — Язык едва ворочается.
— Я хочу, чтобы ты сказала: «Спокойной ночи, Дэвид».
Из-за лекарства я совершенно не владею собой, и слова слетают с губ без моего ведома:
— Спокойной ночи, Дэвид.
Сквозь дымку наркотического сна я вижу, что мэр выглядит удивленным… и даже немного расстроенным.
— Вы что-то хотели? — бормочу я.
— Ты что же, в самом деле, забыл?
— О чем?
Помолчав, мэр говорит:
— С днем рождения, Тодд!
От удивления я разеваю рот. Все шире и шире.
— Ты родился четыре дня назад, — продолжает мэр. — И ни словом об этом не обмолвился. Я, признаться, удивлен.
— Второй мой подарок, Тодд, заключается вот в чем: лекарство у тебя под носом, только руку протяни, — он показывает на ящики, — но ты не получишь ни одной пилюли.
Я кривлю губы:
— Чего?
Мэр Прентисс уже идет к двери, словно наш разговор окончен.
И в тот самый миг, когда он проходит мимо...
Я — круг, круг — это я.
Фраза звенит у меня в голове, доносится прямо из сердцевины моей души.
Я подпрыгиваю от неожиданности.
— Почему я вас слышу, вы ведь приняли лекарство? — вопрошаю я.
Он только хитро улыбается и исчезает за дверью, оставляя меня в одиночестве.
Вот вам и запоздалое поздравление.
Он по-прежнему смотрит мне прямо в глаза. У него самого глаза темно-синие, точно вода, бегущая по черным камням.
— Ты ему не сказал, что я спас тебе жизнь? — одновременно злобно и застенчиво спрашивает Дейви.
— А ты разве не сказал?
Дейви кривит губы, отчего его жиденькие усики кажутся еще жиже.
— Он мне не верит, когда я такое говорю.
Я вздыхаю:
— Да сказал я! Он бы все равно в Шуме увидел.
Дальше мы едем молча, но потом Дейви всетаки спрашивает:
— А он что?
Я медлю с ответом.
— Сказал, ты молодец.
— Больше ничего?
— Ну, что мне повезло.
Дейви прикусывает губу:
— И все?
— И все.
— Понятно.
Больше он ничего не говорит и пускает Урагана чуть быстрее.
Это звук и в то же время не звук, невозможно громкий — кажется, что барабанные перепонки лопнут, если слушать его ушами, а не просто чувствовать в голове. Все вокруг белеет — при этом ты не просто слепнешь, а заодно глохнешь, немеешь и превращаешься в льдинку. Боль идет откудато изнутри, такшто от нее не защититься — это как жгучая оплеуха прямо по самой твоей душе.
Так вот что чувствовал Дейви, получая затрещины от мэра...
Причем это слова.
Слова.
Как бутто все слова разом запихивают тебе в голову, и весь мир орет на тебя: ты ничтожество, ничтожество, ничтожество, и этот вопль вырывает из тебя твои собственные слова, точно волосы, а заодно и кожу сдирает...
Вспышка слов, и я — ничтожество.
Ничтожество.
Ты ничтожество.
Я падаю на землю, и мэр может делать со мной что угодно.
— Она ничего не знает, — дрожащим голосом повторяю я, почти задыхаясь.
Мэр выгибает бровь:
— Ты чем-то взволнован, Тодд? — Он подъезжает поближе. Сдавайся, говорит Морпет. Дейви видит, что все внимание мэра обращено на меня, и даже издалека я слышу ревность в его Шуме. — У меня есть одно верное средство от волнений, Тодд.
Он смотрит мне в глаза.
Я — круг, круг — это я.
Эти слова извиваются в моем мозгу, бутто червяки в яблоке.
Снова и снова, прямо внутри меня.
— Что это значит? — еле выговариваю я, потомушто от тяжести этих слов мне трудно даже пошевелить губами.
— Стервы, — шипит мистер Хаммар, сидя верхом на коне.
— Вашего мнения никто не спрашивал, сержант, — осаживает его мэр, проезжая на Морпете сквозь дым и покореженный металл.
Он умолкает и рассеянно улыбается, как бутто мысленно смеется над собственной удачной шуткой.
— Ты что, говорить разучился?
— С чего бы? — выдавливаю я.
— Да ты целыми днями только орешь на рабочих и ворчишь на меня. Так не годится. — Он делает плевок на дальность и точность, попадая аккурат в голову ближайшего спэкла. Тот молча смахивает шелуху и продолжает рыть траншею. — Она тя бросила, — говорит Дейви. — Смирись и живи дальше.
Мой Шум вскидывается.
— Заткнись!
— Да я же в хорошем смысле.
От удивления у меня чуть глаза на лоб не лезут.
— А что? — спрашивает он. — Я просто так сказал...
— Они хорошо поработали, — говорит мэр. — Под вашим руководством, конечно. Ты проявил настоящее усердие, Тодд. Настоящие лидерские качества. — Он улыбается — почти тепло. — Я знаю, как ты не любишь видеть страдания других. — Он все смотрит мне в глаза, прямо-таки подбивая меня нарушить зрительный контакт. — Твоя нежность похвальна.
— Нежность, — хихикает Дейви.
— Я горжусь тобой. — Мэр берется за поводья. — Я горжусь вами обоими.
— Заткнись, — говорю я, но до драки не довожу.
Мы не дрались уже сто лет. Видать, привыкли друг к другу.
Женщин мы тоже не видели очень давно. Когда упала башня, их снова заперли. Только в полях работают большие женские бригады — готовятся к следующей посевной, — но их охраняет множество вооруженных солдат. Мужей, сыновей и отцов они видят не чаще раза в неделю.
До нас доходят жуткие слухи: как солдаты проникают в женские общежития и творят там всякие ужасы, и никто их за это не наказывает.
А тюрьмы! Я их видел только со своей башни: несколько переделанных зданий на западной окраине города, у подножия водопада. Как знать, что творится внутри? Они далеко, и видит их только стража.
Прямо как со спэклами.
— Господи, Тодд! — не выдерживает Дейви. — Ну ты и шумишь! Можно хоть изредка не думать?
Я давно привык выслушивать от него такое. Но на этот раз он назвал меня "Тодд".
Я вхожу в главные ворота.
— Тодд!
Внутри меня поджидает мэр.
— Да, сэр.
— Ты всегда такой вежливый, — улыбается он, подходя ближе. Каблуки цокают по мраморному полу. — Кажется, ты стал поспокойнее. — Он останавливается в метре от меня. — Пользовался моим средством?
Не понял:
— Каким еще средством?
Он вздыхает. А потом...
Я — круг, круг — это я.
Хватаюсь рукой за висок:
— Как вы это делаете?
— Шум можно использовать, Тодд, — говорит он, — если ты достаточно владеешь собой. А первый шаг к такой внутренней десцеплине — мое испытанное средство.
— Я — круг, круг — это я?
— Это позволяет сосредоточиться, — кивает мэр, — разложить Шум по полочкам, управлять им, контролировать его, а у человека, который может контролировать свой Шум, есть неоценимое преимущество.
Я вспоминаю жуткие слова, доносившиеся из его дома в Прентисстауне, каким пронзительным и страшным был его Шум по сравнению с Шумом остальных мужчин, как он был похож на…
На оружие.
— Что означает круг?
— Это твоя судьба, Тодд Хьюитт. Круг — замкнутая система. Из нее нельзя выбраться, поэтому проще смириться и не пытаться.
Я — круг, круг — это я.
На сей раз эти слова повторяет мой собственный голос.
— Я так многому хочу тебя научить, — говорит он и уходит, даже не пожелав спокойной ночи.
— Я понимаю, как тебе тяжело, Тодд, — говорит мэр, осматривая взорванные ворота. Мы вышли за территорию монастыря. Никому не хочется смотреть на горы трупов.
— Но зачем? — Я пытаюсь скрыть слезы. — Зачем они это сделали?
Мэр молча разглядывает мое окровавленное лицо.
— Видимо, подумали, что мы и спэклов превратим в солдат.
— Как бы то ни было, детство твое осталось в далеком прошлом. Мне нужны настоящие лидеры, вожаки. И я хочу сделать вожаком тебя. Ты готов, Тодд Хьюитт?
— Я готов, па, — говорит Дейви, его Шум жалобно кудахчет.
— Да, я и так знал, что на тебя можно положиться, сынок.
Шум Дейви снова вспыхивает розовым.
— Но сейчас я хочу услышать ответ Тодда. — Он подъезжает ближе. — Ты больше не мой пленный, Тодд Хьюитт. Наши отношения вышли на новый уровень. Но я должен знать, на чьей ты стороне... на моей... — он кивает головой в сторону дыры, — или на их. Третьего не дано.
Я смотрю на монастырь, на горы трупов, на испуганные мертвые лица сотен напрасно убитых спэклов.
— Ты поможешь мне, Тодд?
— Как? — спрашиваю я землю.
Но он только повторяет вопрос:
— Ты мне поможешь?
Я вспоминаю 1017-го — он теперь один, один на всем белом свете.
Его друзья и родные, если они были, свалены в одну кучу, словно мусор, на съедение мухам.
Я не могу стереть из головы эту картинку.
Я не могу не видеть ярко-синюю "О".
Не предай меня, думаю я.
Не оставь меня.
(но она оставила)
(она ушла)
А я умер.
Внутри — я мертв, мертв, мертв.
Ничего живого не осталось.
— Хорошо, — говорю я. — Помогу.
— Отлично! — с чувством восклицает мэр. — Я знал, что ты особенный, Тодд. С самого начала знал!
Шум Дейви опять ревниво взвизгивает, но мэр не обращает на него внимания. Он поворачивает морду Морпета в сторону безжизненных монастырских земель.
Мэр разворачивает Морпета и загораживает нам путь.
— Вот скажи мне, Тодд хоть раз на что-нибудь жаловался? — спрашивает он сына.
— Нет, — угрюмо отвечает Дейви. — Но он же Тодд.
Мэр вскидывает брови:
— И?..
— А я твой сын!
Мэр подъезжает ближе, такшто Ангаррад в страхе пятится. Сдавайся, говорит Морпет. Веди, отвечает Ангаррад, склоняя голову. Я глажу ее по гриве, распутывая узелки и пытаясь ее успокоить.
— Позволь рассказать тебе об одном интересном факте, Дэвид, — говорит мэр, пристально глядя на него. — Когда офицеры, рядовые и простые горожане видят вас вдвоем на улицах города, в новой форме, они знают, что один из вас — мой сын. — Мэр почти вплотную приблизился к Дейви, сталкивая его с дороги. — Знаешь ли ты, как часто они ошибаются? Насчет того, кто из вас — моя собственная плоть и кровь... — Мэр переводит взгляд на меня: — Вот перед ними Тодд — всегда такой обязательный, скромный и серьезный, с невозмутимым лицом и чистым, сдержанным Шумом. А потом они видят тебя — избалованного, мягкотелого нахала. Им даже в голову не приходит, что этот нахал может быть моим сыном.
Дейви смотрит в землю, Шум его клокочет, зубы стиснуты.
— Да он даже не похож на тебя!
— Знаю, — говорит мэр, разворачивая Морпета. — Я как раз недавно об этом думал. Как ни странно, такое бывает довольно часто.
Мы едем дальше. Дейви, окруженный неистовым красным Шумом, плетется сзади. Мы с Ангаррад держимся за мэром.
— Хорошая девочка, — шепчу я ей.
Жеребенок, говорит она в ответ, а потом добавляет: Тодд.
— Да, девочка, я здесь.
Последнее время я часто хожу к ней по вечерам: сам расседлываю, чешу гриву, угощаю яблоками. Единственное, что ей от меня нужно, — это уверенность, что я рядом и не сбежал из стада. Пока это так, она довольна и зовет меня Тоддом, мне не надо ничего ей объяснять или спрашивать о чем-то, а ей ничего не надо от меня.
Лишь бы я ее не оставил.
Лишь бы не бросил.
Мой Шум начинает затягиваться черными тучами, и я тут же мысленно произношу: Я — круг, круг — это я.
Мэр оглядывается. С улыбкой.
Он хватает раму за спецальную ручку и резко наклоняет вперед, погружая лицо женщины в бочку с водой. И держит, держит, пока та бьется в конвульсиях.
Я упираюсь взглядом в пол.
— Подними голову, Тодд, — говорит мэр, стоящий за нашими спинами. — А то ничему не научишься.
Поднимаю голову.
— Зачем он так? — спрашивает Дейви.
— Как? — не понимает мэр.
Дейви пожимает плечами:
— Ну, типа, по-доброму.
Я молчу. И стараюсь выгнать из Шума воспоминания о компрессах, которые накладывал мне мэр во время допроса.
Как давно это было...
Я слышу, как мэр меняет позу и шуршит одеждой, чтобы Дейви не услышал моего Шума.
— Мы же не звери, Дэвид. Мы не ради удовольствия это делаем.
Он снова обходит ее со спины, хватает раму и окунает женщину в воду.
И держит...
Держит...
Поднимает глаза на наше зеркало...
И улыбается...
И держит...
Вода бурлит от ее конвульсий...
Я — круг, круг — это я, думаю я, зажмуриваясь.
— Открой глаза, Тодд, — говорит мэр...
Открываю...
А мистер Хаммар все держит...
Она бьется что есть сил...
Такшто из-под веревок на запястьях проступает кровь...
— Господи... — выдыхает Дейви...
— Он ее убьет, — говорю я тем же тихим голосом... Это только визор...
Просто визор...
(а вот и нет)
(ничего не чувствую)
(потомушто я умер)
(умер)
— Что вы сделали?
— Подложила бомбу, — отвечает женщина, не поднимая головы.
— И пыталась завербовать других в террористическую группировку? — добавляет мистер Хаммар.
— Да, да, — шепчет женщина, — как угодно.
— Ха! — кричит Дейви — опять с облегчением, которое он тщательно пытается скрыть. — Созналась! Созналась!
— А вот и нет, — говорю я, не шевелясь и не сводя глаз с женщины.
— Чего?!
— Она врет. — Я все гляжу и гляжу сквозь зеркало. — Чтобы он перестал ее мучить. — Я немного поворачиваю голову, показывая, что обращаюсь к мэру: — Так ведь?
Мэр немного выжидает. Хоть у него нет Шума, я вижу, как он поражен моей догадливостью. С тех пор как я начал упражняться, мне многое стало ясно.
Может, в этом и суть.
— Ну разумеется, она врет, — наконец произносит мэр. — Но зато теперь мы можем использовать ее признание против нее.
Взгляд Дейви бегает между мной и отцом.
— То есть он... он снова будет ее допрашивать?
— Все женщины — члены «Ответа», — говорит мэр, — если не на деле, так в душе. Мы должны выяснить, о чем она думает. И что знает.
Дейви переводит взгляд на задыхающуюся женщину:
— Не понимаю...
— Когда ее отправят обратно в тюрьму, — говорю я, — остальные женщины увидят, что с ней случилось.
— Верно. — Мэр кладет ладонь мне на плечо — почти ласково. Я не шевелюсь, и тогда он убирает руку. — Они поймут, что ждет непослушных. И постепенно мы выпытаем из них все нужные сведения.
Так, у меня для вас новая работа.
Слова на секунду повисают в воздухе — новая работа.
Я закрываю глаза. Я — круг, круг — это я.
— Да хватит уже это повторять!!! — орет на меня Дейви.
Но мы все слышим ужас в его Шуме, страх перед отцом и перед новой работой, страх, что он не сможет...
— Но как они вопили...
Я молчу.
— Тебе что, вапще нечего сказать? — Голос у Дейви немного твердеет. — Все молчишь и молчишь, как бутто со мной и разговаривать нельзя, как бутто я этого не достоин. — Его Шум начинает искрить. — А мне, ушлепок, больше и поговорить не с кем. Выбора в этой сетуации у меня нет. Что бы я ни делал, отец не дает мне настоящей работы. Сначала со спэклами нянькались, теперь то же самое с бабами. А за что? За что, спрашивается? — Он продолжает уже тише: — Они только и делают, что орут на нас. И смотрят, как на зверей.
— Мы и есть звери, — говорю я вслух и сам себе удивляюсь.
— Вон ты как заговорил, — презрительно ухмыляется он. — Ты же теперь крутой тип, в голове одни круги и никаких чувств! Да ты бы родную ма пристрелил, если б тебе велели.
Я молча стискиваю зубы.
Дейви на минуту умолкает. А потом говорит:
— Извини. — И добавляет: — Извини, Тодд, я не хотел. — Называет меня по имени. Но тут же спохватывается: — С какой стати я перед тобой извиняюсь? Ты же тупой ушлепок, который даже читать не умеет и подлизывается к моему па! Да пошел ты!
— Тодд? — окликает меня Дейви.
— Что?
Он сопит носом.
— Так, ничего. — Но потом все же спрашивает: — Как ты это делаешь?
— Что?
Он пожимает плечами:
— Ну, не паришься... Ты такой... бесчувственный. Даже когда они... — Он умолкает на секунду и едва слышно произносит: — Когда они плачут.
Я молчу, потомушто помочь ему мне нечем. Раз он не знает про упражнение "Я — круг, круг — это я", выходит, так решил его отец.
— Да знаю я, — отвечает Дейви. — Сто раз пытался — ничего не выходит. А папа не... — Он резко замолкает, бутто сказал слишком много. — Да ну тебя!
Мы едем дальше, все глубже погружаясь в РЁВ Нью-Прентисстауна, и наконец выезжаем на главную площадь. Лошади твердят друг другу приказы, напоминая себе, кто они и зачем.
— Ты — мой единственный друг, ушлепок, — наконец говорит Дейви. — Ну, разве это не самая грусная фигня на свете?
Дейви все молчит, и я удивленно поворачиваюсь к нему. Он заметно нервничает и прячет от меня глаза.
— Ну что?! — вопрошаю я.
Он прикусывает нижнюю губу. В его Шуме ничего не разобрать, кроме стыда, вопросительных знаков и злобы на мэра Леджера, перед которым ему неудобно. А за всем этим кроется какое-то странное чувство, почти раскаяние...
Дейви тут же его прикрывает, а на передний план выступают гнев и стыд.
— Клятый ушлепок, — бормочет он себе под нос и сердито стягивает с плеча лямку. Только тут я замечаю, что у него за спиной болтается сумка. — Клятый... — Но не договаривает, а открывает сумку и что-то оттуда достает. — На, забирай, — чуть не орет Дейви, тыча в меня каким-то предметом.
Дневник моей ма.
Он возвращает мне мамин дневник:
— Бери уже!
Я медленно протягиваю руку, обхватываю корешок пальцами и осторожно тяну на себя, точно это не книжка, а что-то очень хрупкое. Кожа на обложке все такая же мягкая, с порезом посередине, куда вонзился нож Аарона — дневник спас меня от верной смерти. Я глажу его рукой.
Потом поднимаю глаза на Дейви, но он прячет взгляд.
— Пошел я, — говорит он, разворачивается и, торопливо сбежав по винтовой лестнице, уходит в ночь.
— Заткнись, сержант Дейви. — Он опять смеется. — Ладно, ладно, сиди дома, читай свою книжку... — Он резко умолкает. — Ой, слушай, извини, я не хотел... Я забыл.
И, как ни странно, он говорит это искренне.
Наступает тишина, в которой его Шум опять вспыхивает каким-то мощным чувством, которое он старательно прячет...
Из-за которого ему...
И тут он говорит:
— Знаешь… — Я уже вижу, что он сейчас предложит, и просто не могу это вынести. Я умру, если он скажет это вслух. — Хочешь, я тебе почита...
— Нет, Дейви, — выпаливаю я. — Спасибо, но нет.
— Точно?
— Да.
— Ну, мое дело предложить. — Его Шум снова светлеет и расцветает при мысли о новом звании, женщинах и нашем родстве.
Всю дорогу до города он радостно насвистывает какую-то дурацкую мелодию.
М-О... Мой. Н-Е... Не... Н-А-Г-Л-Я... Ага, ненаглядный. Мой ненаглядный, значит. А последнее слово "сын", его я севодня уже слышал.
Я вспоминаю протянутую руку мэра.
И как я ее взял.
Мой ненаглядный сын.
— Слишком поздно, — говорит он, и голос его так полон печали, что у меня на глазах тоже выступают слезы. — Я умер, Виола. Я умер.
— Неправда! — говорю я, подходя еще ближе. — Просто сейчас такое время.
Он смотрит в пол невидящими глазами.
Ничего не чувствую, стучит в его Шуме. На все плевать.
Я — круг, круг — это я.
— Тодд? — Я уже могу протянуть руку и дотронуться до него. — Тодд, посмотри на меня.
Он поднимает голову, и горе утраты в его Шуме так велико, что я словно стою на краю пропасти: вот-вот я упаду в него, в черноту, такую пустую и одинокую, что выбраться из нее уже не смогу.
— Тодд, — говорю я дрогнувшим голосом, — помнишь, что ты сказал мне в пещере за водопадом? Помнишь, что ты сказал, чтобы меня спасти?
Он медленно качает головой:
— Я сделал очень много плохого, Виола. Столько ужасного...
— "Мы все падаем", — сказал ты тогда. — Я крепко хватаю его за руку. — "Мы все падаем, но главное — суметь подняться".
Тодд снова качает головой и отворачивается:
— Нет, нет, с тобой было иначе, с тобой было легче. Намного легче, когда ты...
— Тодд, я пришла за тобой...
— Нет! Я научился не думать, не чу...
— Еще не поздно.
— Поздно, — качая головой, твердит он свое. — Поздно!
И уходит.
Уходит от меня.
Я теряю его...
Я все еще барабаню в зеркало и ору. Он оборачивается и смотрит на меня, и хотя он не может меня видеть, его глаза буравят меня насквозь.
— ВИОЛА! — кричу я и снова бью по стеклу.
Он слегка хмурится.
— ВИОЛА!
И наносит мне Шумовой удар.
Этот удар куда сильнее, чем предыдущие.
В голове бутто разом кричит миллион голосов, и вопль этот запрятан так глубоко, что до этого места никак не дотянуться и не закрыться. Все они кричат одно: ты ничтожество ты ничтожество такшто кровь кипит в жилах и глаза вылезают из орбит и стоять больше нет никакой возможности я отшатываюсь от зеркала падаю на лавку и в голове все звенит оплеуха звенит и звенит...
Когда я наконец открываю глаза, мэр хватает за руку убегающего с Арены Дейви. Дейви снова бросает взгляд на зеркало.
В его Шуме — тревога и волнение.
За меня.
Она перестает трясти головой. Не поднимает ее, но и не трясет.
Мэр встает перед ней на колени:
— Тогда ты тем более должна мне ответить. Тогда ты тем более должна рассказать мне, где она. — Он протягивает руку и убирает с лица Виолы несколько прилипших прядей. — Если ты мне поможешь, обещаю: я не причиню им вреда. Мне нужна только госпожа Койл. Все прочие целительницы попадут в тюрьму, а остальные — невинные жертвы их красноречия и пламенной риторики — будут освобождены сразу после воспитательной беседы.
Он жестом просит мистера Хаммара дать ему полотенце, которым вытирает Виоле лицо. Она по-прежнему на него не смотрит.
— Ответив мне, ты спасешь множество жизней, — приговаривает мэр, ласково промакивая воду на ее лице. — Даю слово.
Наконец она поднимает голову:
— Ваше слово...
— Тодд никогда вам не признается! Никогда!
А мэр просто смотрит на меня.
И улыбается.
Лицо у него совершенно каменное, бутто ничего не случилось.
Это не человек.
— Еще какой человек, Тодд, — говорит он.
— Пусти, — говорю я.
Но он не отпускает, держит меня.
— Пусти!
— Не пущу.
Я пытаюсь оттолкнуть его бессильными руками, но я слишком устала, и поделать больше ничего нельзя... Все кончено.
Он меня обнимает.
И я опять начинаю плакать, он сжимает меня все крепче, и я плачу все громче, а когда силы немного возвращаются к рукам, я обвиваю ими Тодда и заливаюсь еще более горькими слезами, потому что чувствую его, вдыхаю его запах, слышу его Шум, полный тревоги, заботы, ласки, тоски...
— Что за черт?.. — пятясь, восклицает пузатый.
— Не черт, — говорит мэр, делая первый шаг в нашу сторону и раскрывая объятия. Солдаты тотчас вскидывают винтовки и прицеливаются в него. Мэр не пытается даже сделать вид, что вооружен.
Но продолжает спокойно идти вперед.
— Нет, не черт, — повторяет он. — Гораздо хуже.
— И не пытайся, — перебивает меня мэр. — Ты еще не настолько силен. Даже капитан Хаммар пока этого не освоил. Ты только навредишь себе и ничего не добьешься. — Он снова внимательно смотрит на меня. — Но ты мог бы научиться, Тодд. Ты далеко пойдешь, дальше, чем эти прентисстаунские болваны, вместе взятые. У бедного мистера Коллинза мозгов не больше, чем у лакея, а капитан Хаммар — обыкновенный садист. Но ты, Тодд, ты... — Его глаза вспыхивают. — Ты бы мог вести за собой армии.
— Да не хочу я вести армии! — говорю я.
Мэр улыбается:
— Возможно, у тебя не будет выбора.
— Выбор есть всегда, — неожиданно вставляет Виола.
— О, люди вроде тебя всегда так говорят! Это делает их лучше в собственных глазах. — Мэр подходит ближе и заглядывает мне в глаза: — Но я следил за тобой, Тодд. Ты мальчик, который не умеет убивать. Мальчик, который рисковал собственной жизнью ради возлюбленной Виолы. Мальчик, который из-за мучившего его чувства вины попытался заглушить все свои чувства, но при этом продолжал испытывать боль каждой заклейменной им женщины… — Он наклоняется ко мне вплотную. — Мальчик, который не захотел расстаться с собственной душой.
Я чувствую его. Он залез в мой Шум чуть ли не с ногами, роется там, переворачивает все вверх дном.
— Я делал много плохого, — говорю я против собственной воли.
— Но ты страдал из-за этого, Тодд. — Голос у него теперь тихий, почти ласковый. — Ты — свой самый заклятый враг, и казнишь себя так жестоко, как я не могу и мечтать. Мужчины, которые пытаются управлять Шумом, отчасти убивают в себе чувства, но ты не можешь этого сделать, хотя и очень хочешь. Сильнее чем кто-либо на этой планете, Тодд, ты чувствуешь.
— Заткнитесь! — говорю я и пытаюсь отвернуться, но не могу.
— Это твое преимущество, Тодд Хьюитт. В мире всеобщего онемения и переизбытка информации способность чувствовать — очень редкий дар.
Я закрываю уши руками, но его слова все равно звенят прямо у меня в голове.
— Ты — мальчик, который не сдался, не захотел пасть. Душа твоя чиста, хотя руки испачканы кровью. Ты до сих пор называешь меня мэром в своем Шуме.
— Моя душа не чиста! — ору я, все еще зажимая уши руками.
— Мы могли бы править этим миром вместе. Ты станешь моим первым помощником и заместителем, а когда научишься полностью управлять Шумом, как знать, возможно, ты даже сможешь превзойти меня.
— Тодд… — Я пытаюсь встать. Щиколотки тут же простреливает боль, я оступаюсь, Тодд тянется ко мне...
Но не он, а Дейви...
…Дейви хватает меня под руку и помогает сесть обратно. Смотреть мне в глаза он боится, да и на Тодда с отцом не глядит. Его Шум вспыхивает желтым от стыда, он отпускает меня и торопливо отходит.
— Ну надо же, спасибо, Дэвид! — говорит мэр, не скрывая свое удивление.
— Я жду, Виола, — говорит мэр и приставляет дуло к голове Тодда. — От тебя зависит его жизнь.
— Па? — Шум Дейви потрясенно вскидывается. — Ты чего делаешь?
— Не твое дело. Быстро в седло, ты должен передать капитану Хаммару мой приказ.
— Но ты угрожаешь Тодду, па.
Тодд удивленно поворачивается к нему. Я тоже. И мэр.
— Ты его не застрелишь, — говорит Дейви. — Так нельзя. — Щеки у него стали такими пунцовыми, что это видно даже в красных лучах заходящего солнца. — Он же тебе как сын, ты сам говорил!
Наступает неловкая тишина, и Дейви пытается спрятать свой Шум.
— Видишь, что я имел в виду под силой, Тодд? — спрашивает мэр. — Смотри, как ты повлиял на моего сына. У тебя появился сторонник.
— Они идут! — выкрикивает он. — "Ответ" близко!
Шумовой удар от мэра укладывает его на лопатки.
— Успокойся, рядовой, — говорит мэр ехидным, змеиным голосом. — Доложи как следует.
Я поворачиваюсь к Дейви, вижу его затуманенный и растерянный взгляд...
Но он смотрит не на отца...
А на корабль...
И вдруг поворачивается ко мне, видит меня...
— Тодд? — удивленно спрашивает он, словно только что проснулся...
И винтовка... боже, винтовка у него в руках...
Ох, в который раз...
Прости меня, Дейви.
— Тодд, — ласково говорит мэр. — Ты же мне как сын. Правда.
Тут ко мне поворачивается Дейви, Шум полон надежды.
— Слыхал, Тодд? Опусти винтовку.
Его Шум тянется ко мне, тревога и надежда — бутто руки и пальцы. Он просит, умоляет меня опустить винтовку, чтобы все снова стало хорошо, чтобы все это закончилось...
— Мы можем стать братьями, — говорит он.
Я перевожу взгляд на Дейви...
И вижу в его глазах и Шуме себя: мэр — мой отец, Дейви — брат, Виола — наша сестра...
Дейви с надеждой улыбается...
И вот уже в третий раз...
Прости меня.
Я навожу винтовку на Дейви.
— Отвечай, Тодд, что ты сделаешь?
— Тодд? — снова подает голос Дейви, но уже гораздо тише.
Я на секунду заглядываю ему в глаза и тотчас отвожу взгляд.
— Или я пристрелю Дейви, — говорю я. — Пристрелю твоего сына.
Из Шума Дейви льется густое разочарование: оно шлепается во все стороны, точно грязь. Там даже гнева нет, одна сплошная печаль, и от этого только хуже. Дейви не думает ударить меня или отобрать винтовку, ему просто больно.
В его Шуме — лишь я с винтовкой.
Его единственный друг хочет его пристрелить.
— Прости, — шепчу я.
Но он, похоже, не слышит.
— Я ведь отдал тебе дневник, — бормочет он. — Отдал ведь!
— Отпусти Виолу! — ору я, не глядя на Дейви. От злости на самого себя мой голос срывается. — Клянусь, я...
— Вперед, — говорит мэр. — Я тебя не держу.
Дейви переводит изумленный взгляд на отца:
— Па?
— От него все равно не было проку, — говорит мэр, не опуская винтовки. — Потому я и отправил его на передовую. Так он хотя бы погиб смертью героя.
Лицо Виолы искажает гримаса боли, но не только из-за лодыжек.
— Шумом он управлять так и не научился, — продолжает мэр, презрительно глядя на Дейви, чей Шум... — Даже говорить не хочу, что у него с Шумом. — И никогда не выполнял по-человечески мои приказы. Тебя не схватил, потом чуть не убил Виолу… Своими немногими успехами он обязан только твоему благотворному влиянию, Тодд.
— Па...
Но па даже не смотрит на сына.
— Вот ты — другое дело, Тодд. Я всегда мечтал о таком сыне. А этот никчемный болван мне не нужен.
И от этих слов Шум Дейви...
О боже, его Шум...
Мэр замирает на месте, переводя взгляд с меня на Дейви и обратно. Лицо его сына скривилось от обиды и слез.
— Па? — жалобно мяучет он.
Голос... из темноты...
Проморгавшись, я открываю глаза. Вокруг сплошные тени и размытые пятна, все кружится, кровь кипит в жилах, в голове каша, я не могу думать и… снова моргаю. Так, погодите… стоп-стоп, мы ведь только что были на площади, я держал ее на руках, и... она умирала...
- Где она? - выплевываю я в темноту, чувствуя во рту вкус крови.
Мой голос хрипит, Шум вдруг вздымается алым ураганом и ревет: ГДЕ ОНА?!!
- Здесь вопросы задаю я, Тодд.
Этот голос...
Егоголос.
Откудато из темноты.
Откудато сзади.
Незримый мэр Прентисс.
---Тут мой Шум становится еще краснее: я вспоминаю, как бью Дейви Прентисса кулаком в лицо, тот падает с коня, нога цепляется за стремя, и его тащит прочь, бутто огромный мешок с мусором.
- Что ж... - говорит мэр Прентисс, - это хотя бы объясняет таинственное исчезновение моего сына.
Ей-богу, со стороны кажется, что ему весело.
Голос мэра звучит еще уверенней и властней, чем в Прентисстауне, а рядом с тишиной, которая расходится от него во все стороны и которую я уже слышал на площади Хейвена, теперь зияет такая же тишина мистера Коллинза.
У них нет Шума.
У обоих.
Единственный Шум в этом зале принадлежит мне - он мычит и визжит, как раненый теленок.
Я выкручиваю шею, пытаясь разглядеть мэра, но шея затекла и болит, поэтому я вижу только, что сижу в луче пыльного разноцветного света посреди зала. Зал такой огромный, что стены еле-еле виднеются вдалеке.
Постепенно из темноты проступает маленький столик; что на нем лежит, не рассмотреть. Лишь тускло поблескивает металл — и этот блеск, уж поверьте, не сулит ничего хорошего.
- В его мыслях я по-прежнему мэр, - доносится голос. Весёлый и беззаботный голос.
- Теперь он президент Прентисс, - ворчит мистер Коллинз. - Заруби это себе на носу.
Он одет с иголочки, как и раньше, и одежда на нем такая же свежая и чистая, как бутто под ней не живой человек, а ходячая глыба льда. Даже у мистера Коллинза на рубашке выступили пятна пота, и пахнет от него неприятно. Но не от мэра, нет.
Глядя на него, кажешься себе кучей грязи, которую надо поскорей убрать.
Он встает передо мной и заглядывает прямо в глаза.
А потом задает вопрос - беззаботно, словно бы из чистого любопытства.
- Как ее зовут, Тодд?
Я изумленно моргаю:
- Что?
- Как её зовут?
Не может быть, чтобы он до сих пор не знал ее имени. В моем Шуме наверняка...
- Вы сами знаете, - говорю я.
- Мне нужно, чтобы имя назвал ты.
Я перевожу взгляд на мистера Коллинза, который стоит в сторонке со скрещенными на животе руками. На лице у него написано, что он не прочь отвесить мне еще парочку тумаков, даром что Шума не слышно.
- Повторяю вопрос, Тодд, - непринужденно говорит мэр, - и на сей раз мне бы очень хотелось услышать ответ. Как ее зовут? Девочку с другой планеты.
- Если вы знаете, что она с другой планеты, то вам известно и ее имя.
Тут мэр улыбается - ей богу, улыбается.
И мне страшно, как никогда.
- Нет, Тодд, не пойдет. Все должно быть иначе: я спрашиваю - ты отвечаешь. Без пререканий. Как ее зовут?
- Где она?
- Как ее зовут?
- Скажите мне, где она, и я назову имя.
Он вздыхает, как бутто я его подвел, и коротко кивает мистеру Коллинзу. Тот подходит и снова бьет меня в живот.
- Это ведь совсем несложно, Тодд, - говорит мэр, пока меня тошнит на ковер. - Тебе нужно только ответить на мой вопрос, и все сразу кончится. Выбор за тобой. Честное слово, я больше не желаю причинять тебе боль.
Его ужасная тишина совсем не похожа на тишину женщин - у женщин она была живая, с ощутимой формой, вокруг которой дребезжал и лязгал Шум окружающего мира.
А у мэра - уж не знаю, как им с мистером Коллинзом удалось избавиться от Шума, - тишина похожа на что-то безжизненное и мертвое, формы и жизни у нее не больше, чем у камня или стены, - это неприступная крепость. Наверно, он читает мой Шум как книгу, но откуда мне знать... разве можно сказать что-то по человеку, который превратил себя в камень?
На всякий случай я показываю ему то, что он хочет увидеть: церковь за водопадом, драку с Аароном - довольно правдоподобную, с кровищей и всяким таким. Я сшибаю Аарона с ног и вытаскиваю нож.
А потом втыкаю его в шею проповедника.
- Правда в этом есть, - говорит мэр. - Но вся ли это правда?
- Да! - кричу я, пытаясь заблокировать остальные мысли, чтобы мэр больше ничего не услышал. - Так все и было!
Голос у мэра по-прежнему веселый.
- А по-моему, ты врешь, Тодд.
- Нет! - почти кричу я. - Я сделал, как хотел Аарон! Убил его! Стал мужчиной по вашим законам, теперь я могу быть солдатом армии и вапще что угодно сделаю, только скажите мне, что вы с ней сделали!
Мистер Коллинз замечает какой-то знак, поданный мэром, заносит кулак и...
(ничего не могу поделать)
Я отшатываюсь так резко, что сдвигаю стул на пару дюймов... (заткнись)
Но удара нет.
- Хорошо, - с тихим удовлетворением говорит мэр, - славно. — Он опять начинает расхаживать у меня за спиной. - Позволь коечто тебе объяснить, Тодд. Ты находишься в главном зале бывшего Хейвенского собора, который с севодняшнего дня именуется Президентским дворцом. Я привел тебя в свой дом, надеясь помочь. Помочь увидеть, что все это время ты страшно ошибался и напрасно разжег войну против меня... против нас.
Его голос теперь доносится из-за спины мистера Коллинза...
Его голос...
В какой-то миг мне начинает казаться, что он говорит не вслух, а вкладывает слова прямо мне в голову… Но наваждение быстро проходит.
- Сейчас я хочу, чтобы ты начал сознавать главное, - говорит он. - Что я тебе не враг.
От изумления я на секунду даже перестаю бояться. Не враг? Распахиваю глаза. Не враг?
- Нет, Тодд, - кивает мэр. - Я тебе не враг.
- Вы убийца! - не думая, выпаливаю я.
- Я генерал, - отвечает мэр. - Ни больше ни меньше.
- Вы убивали людей. Вы убили жителей Фарбранча, я сам видел.
- Война порой требует от нас страшных поступков, однако теперь война кончилась.
- Я видел, вы по ним стреляли, - не унимаюсь я. Как же уверенно звучат слова человека без Шума! Они непоколебимы, точно скала.
- Разве я сам стрелял, Тодд?
Я проглатываю ком в горле.
- Нет, но вы развязали эту войну!
- Так было нужно, - говорит мэр. - Для спасения больной и умирающей планеты.
Мое дыхание учащается, мысли туманятся, голова страшно тяжелеет. Но Шум пылает огнем.
- Вы убили Киллиана.
- И очень сожалею об этом, - говорит мэр. - Из него вышел бы прекрасный солдат.
- Вы убили мою мать, - говорю я. И тут мой голос надламывается (заткнись), Шум наполняется яростью и горем, в глазах стоят слезы (заткнись, заткнись, заткнись!). - Вы убили всех женщин Прентисстауна!
- Тодд, неужели ты веришь всему, что тебе говорят?
Наступает тишина, самая настоящая - даже мой Шум на миг унимается, пытаясь переварить сказанное.
- У меня нет ни малейшего желания убивать женщин, - говорит мэр. - Я ничего подобного не делал.
Я разеваю рот от удивления.
- Еще как делали...
- Сейчас не время для уроков истории...
- Вы лжец!
- А ты, стало быть, возомнил себя всезнайкой? - Его голос становится холодней, он отходит в сторону, и мистер Коллинз с такой силой бьет меня по голове, что я вместе со стулом лечу на пол.
- Вы ЛЖЕЦ И УБИЙЦА! - ору я. В ушах еще звенит от удара.
Мистер Коллинз бьет меня снова, уже с другой стороны - кулак у него твердый, как полено.
- Я тебе не враг, Тодд, - повторяет мэр. - Прошу, не вынуждай нас причинять тебе боль.
Голова болит так сильно, что я ничего не говорю. Просто не могу говорить. То, что хочет услышать мэр, я никогда не скажу. А за все остальное из меня вышибут дух.
А потом он говорит...
Ей-богу, он говорит...
— Пожалста.
Я поднимаю голову и часто моргаю опухшими глазами.
На его лице озабоченность, почти мольба.
Что за черт? Как это вапще понимать?
И в моей голове опять начинает гудеть...
Только это не Шум...
Пожалста - как бутто мой собственный голос говорит...
Пожалста - как бутто это я сам...
Слово давит на меня...
Распирает изнутри...
Такое чувство, что я сам вот-вот скажу...
Пожалста...
- Все, что ты якобы знал, - говорит мэр, его голос звучит одновременно снаружи и внутри моей головы. - Все это неправда.
— Что ж, так и быть.
Его сапоги исчезают, и мистер Коллинз рывком поднимает мой стул с пола: от давления на тело все мои мышцы ноют. Наконец я снова оказываюсь в кружке разноцветного света. Глаза у меня так опухли, что я почти не вижу мистера Коллинза, хотя он стоит прямо передо мной.
Слышно, как мэр опять встал за столик и передвигает на нем какие-то металлические предметы.
А потом подходит ко мне.
Вот он, мой конец, совсем близко.
Конец.
Прости,думаю я. Прости, прости...
Мэр кладет руку на мое плечо, я пытаюсь ее стряхнуть, но он не отстает и упорно давит на меня. Я не вижу, что мэр держит в другой руке, но он подносит это к моему лицу, и я чувствую: оно твердое, железное и холодное, полное боли, и готовое причинить боль мне, готовое отобрать у меня жизнь. Внутри открывается черная яма, я хочу забраться в нее и спрятаться от всего этого кошмара, глубокая яма… Мне конец, я не смогу отсюдова вырваться, он убьет меня, а потом и ее, ничего не поделаешь, у меня больше нет шансов, нет жизни, нет надежды, ничего нет.
Прости.
И тут мэр накладывает мне на лицо компресс.
От внезапной прохлады я охаю и отшатываюсь, но мэр продолжает прижимать компресс к шишке у меня на лбу, к ранам на лице и подбородке. Он так близко, что я чую его запах, чистый древесный аромат его мыла. Дыхание мэра обдает щеку, пальцы почти с нежностью прикасаются к ранам, опухшим глазам, разбитым губам… Компресс начинает действовать в ту же минуту, опухоли сразу спадают, обезболивающее проникает в кровь, и я на миг удивляюсь, какие хорошие в Хейвене компрессы, как они похожи на ее чудо-пластырь, и облегчение приходит так быстро, так неожиданно, что у меня спирает горло.
— Ты плохо обо мне думаешь, Тодд, — тихо говорит мэр прямо мне в ухо, накладывая второй компресс на шею. — Я не совершал тех злодейств, в которых ты меня обвиняешь. Я велел своему сыну привести тебя обратно. Я не просил его стрелять — ни в тебя, ни в девочку. И я не просил Аарона тебя убивать.
— Лжец, — говорю я, но голос мой слаб, а сам я весь дрожу, пытаясь не подпустить к горлу слезы.
Мэр накладывает компрессы на мою грудь и живот — так нежно, что это невозможно терпеть, так нежно, бутто он и впрямь не хочет причинять мне боль.
— А я и не хочу, Тодд, — говорит мэр. — Придет время, и ты в этом убедишься.
Он встает у меня за спиной, накладывает компресс на истерзанные веревками запястья и растирает, снимая онемение.
— Придет время, — продолжает мэр, — и ты научишься мне доверять. Возможно, ты даже полюбишь меня, Тодд. Когда-нибудь я заменю тебе отца.
От лекарства мой Шум бутто бы тает, боль исчезает, а вместе с ней исчезаю я сам... Мэр всетаки убивает меня, но не злом, а лекарством.
Не в силах сдержаться, я плачу, плачу...
— Пожалста, — рыдаю я. — Пожалста.
Сам не знаю, что я хочу этим сказать.
Под компрессами — одна чернота. И больше ничего.
Я один.
Наедине с его голосом.
Я не знаю, что делать.
Я ничего не знаю.
Я поднимаю голову. От этого движения один компресс немного съезжает, и я щурюсь на свет, щурюсь в лицо мэру.
Оно пустое, как и всегда.
Пустая, безжизненная стена.
Все равно что разговаривать с бездной.
Я сам — как бездна.
Выясняется, что утром моим главным поводом для беспокойства становится вовсе не Дейви Прентисс. Я на него и не смотрю.
Это лошадь.
Жеребенок, говорит она, переминаясь с ноги на ногу и глядя на меня блестящими безумными глазами — как бутто хочет хорошенько потоптать.
— Я ничего не смыслю в лошадях, — говорю я.
— Эта кобылка из моего личного стада, — говорит мэр Прентисс поверх Шума его собственного коня, Морпета. — Зовут ее Ангаррад, она очень славная и добрая лошадь.
Морпет смотрит на мою конягу, и в его Шуме читается только одно слово: сдавайся, сдавайся, сдавайся. От этого кобыла нервничает еще сильней. Ну и зверя мне дали, ничего не скажешь. Как ездить-то на эдаком клубке страхов?
— Что такое? — ухмыляется Дейви Прентисс, сидящий верхом на третьем коне. — Боишься?
— Что такое? — передразниваю его я. — Папочка до сих пор не угостил тебя лекарством?
Его Шум тут же вскидывается.
— Ах ты, маленький...
— Тише, тише, — осаживает его мэр. — И десяти слов друг другу не сказали, а уже поцапались.
Мое сердце сжимается, тишина эта подобна стальной хватке.
Я пытаюсь выпрямиться и скакать ровнее.
Потомушто где-то здесь может быть она, где-то здесь ее лечат.
Дейви снова подъезжает ко мне, его жалкие недоусики изгибаются в гнусной улыбке.
Я скажу тебе, где твоя шлюшка, говорит его Шум.
Мэр Прентисс резко оборачивается.
От него исходит ужасно странный звук — как бутто крик, но беззвучный, неземной, словно вмещающий в себя тысячу слов одновременно. Он проносится мимо и даже взъерошивает мне волосы на затылке.
Но реагирует на него Дейви...
Его голова дергается назад, словно от удара, и он судорожно хватается за поводья, чтобы не выпасть из седла. Конь разворачивается, и я вижу глаза Дейви: ошарашенные и безумные, из разинутого рта тянется ниточка слюны.
Черт, это еще что такое?..
— Он ничего не знает, Тодд, — говорит мне мэр. — Все, что ты узнаешь о ней из Шума моего сына, — ложь от начала и до конца.
Мэр вновь улыбается:
— Последнее время мне часто приходится это говорить, Виола. Война кончилась. Я тебе не враг.
Я поднимаю на него удивленный и сонный взгляд.
Я боюсь его. Честное слово.
— Что ж, я пойду, — говорит мэр. — До скорых встреч.
Я начинаю дышать ртом. Со сном бороться уже невозможно.
Мэр видит, что я уплываю.
И делает ужасно странную вещь.
Он подходит ближе и почти заботливо накрывает меня простыней.
— У меня к тебе последняя просьба.
— Какая? — спрашиваю я, не открывая глаза.
— Зови меня Дэвид.
— Что? — Язык едва ворочается.
— Я хочу, чтобы ты сказала: «Спокойной ночи, Дэвид».
Из-за лекарства я совершенно не владею собой, и слова слетают с губ без моего ведома:
— Спокойной ночи, Дэвид.
Сквозь дымку наркотического сна я вижу, что мэр выглядит удивленным… и даже немного расстроенным.
— Вы что-то хотели? — бормочу я.
— Ты что же, в самом деле, забыл?
— О чем?
Помолчав, мэр говорит:
— С днем рождения, Тодд!
От удивления я разеваю рот. Все шире и шире.
— Ты родился четыре дня назад, — продолжает мэр. — И ни словом об этом не обмолвился. Я, признаться, удивлен.
— Второй мой подарок, Тодд, заключается вот в чем: лекарство у тебя под носом, только руку протяни, — он показывает на ящики, — но ты не получишь ни одной пилюли.
Я кривлю губы:
— Чего?
Мэр Прентисс уже идет к двери, словно наш разговор окончен.
И в тот самый миг, когда он проходит мимо...
Я — круг, круг — это я.
Фраза звенит у меня в голове, доносится прямо из сердцевины моей души.
Я подпрыгиваю от неожиданности.
— Почему я вас слышу, вы ведь приняли лекарство? — вопрошаю я.
Он только хитро улыбается и исчезает за дверью, оставляя меня в одиночестве.
Вот вам и запоздалое поздравление.
Он по-прежнему смотрит мне прямо в глаза. У него самого глаза темно-синие, точно вода, бегущая по черным камням.
— Ты ему не сказал, что я спас тебе жизнь? — одновременно злобно и застенчиво спрашивает Дейви.
— А ты разве не сказал?
Дейви кривит губы, отчего его жиденькие усики кажутся еще жиже.
— Он мне не верит, когда я такое говорю.
Я вздыхаю:
— Да сказал я! Он бы все равно в Шуме увидел.
Дальше мы едем молча, но потом Дейви всетаки спрашивает:
— А он что?
Я медлю с ответом.
— Сказал, ты молодец.
— Больше ничего?
— Ну, что мне повезло.
Дейви прикусывает губу:
— И все?
— И все.
— Понятно.
Больше он ничего не говорит и пускает Урагана чуть быстрее.
Это звук и в то же время не звук, невозможно громкий — кажется, что барабанные перепонки лопнут, если слушать его ушами, а не просто чувствовать в голове. Все вокруг белеет — при этом ты не просто слепнешь, а заодно глохнешь, немеешь и превращаешься в льдинку. Боль идет откудато изнутри, такшто от нее не защититься — это как жгучая оплеуха прямо по самой твоей душе.
Так вот что чувствовал Дейви, получая затрещины от мэра...
Причем это слова.
Слова.
Как бутто все слова разом запихивают тебе в голову, и весь мир орет на тебя: ты ничтожество, ничтожество, ничтожество, и этот вопль вырывает из тебя твои собственные слова, точно волосы, а заодно и кожу сдирает...
Вспышка слов, и я — ничтожество.
Ничтожество.
Ты ничтожество.
Я падаю на землю, и мэр может делать со мной что угодно.
— Она ничего не знает, — дрожащим голосом повторяю я, почти задыхаясь.
Мэр выгибает бровь:
— Ты чем-то взволнован, Тодд? — Он подъезжает поближе. Сдавайся, говорит Морпет. Дейви видит, что все внимание мэра обращено на меня, и даже издалека я слышу ревность в его Шуме. — У меня есть одно верное средство от волнений, Тодд.
Он смотрит мне в глаза.
Я — круг, круг — это я.
Эти слова извиваются в моем мозгу, бутто червяки в яблоке.
Снова и снова, прямо внутри меня.
— Что это значит? — еле выговариваю я, потомушто от тяжести этих слов мне трудно даже пошевелить губами.
— Стервы, — шипит мистер Хаммар, сидя верхом на коне.
— Вашего мнения никто не спрашивал, сержант, — осаживает его мэр, проезжая на Морпете сквозь дым и покореженный металл.
Он умолкает и рассеянно улыбается, как бутто мысленно смеется над собственной удачной шуткой.
— Ты что, говорить разучился?
— С чего бы? — выдавливаю я.
— Да ты целыми днями только орешь на рабочих и ворчишь на меня. Так не годится. — Он делает плевок на дальность и точность, попадая аккурат в голову ближайшего спэкла. Тот молча смахивает шелуху и продолжает рыть траншею. — Она тя бросила, — говорит Дейви. — Смирись и живи дальше.
Мой Шум вскидывается.
— Заткнись!
— Да я же в хорошем смысле.
От удивления у меня чуть глаза на лоб не лезут.
— А что? — спрашивает он. — Я просто так сказал...
— Они хорошо поработали, — говорит мэр. — Под вашим руководством, конечно. Ты проявил настоящее усердие, Тодд. Настоящие лидерские качества. — Он улыбается — почти тепло. — Я знаю, как ты не любишь видеть страдания других. — Он все смотрит мне в глаза, прямо-таки подбивая меня нарушить зрительный контакт. — Твоя нежность похвальна.
— Нежность, — хихикает Дейви.
— Я горжусь тобой. — Мэр берется за поводья. — Я горжусь вами обоими.
— Заткнись, — говорю я, но до драки не довожу.
Мы не дрались уже сто лет. Видать, привыкли друг к другу.
Женщин мы тоже не видели очень давно. Когда упала башня, их снова заперли. Только в полях работают большие женские бригады — готовятся к следующей посевной, — но их охраняет множество вооруженных солдат. Мужей, сыновей и отцов они видят не чаще раза в неделю.
До нас доходят жуткие слухи: как солдаты проникают в женские общежития и творят там всякие ужасы, и никто их за это не наказывает.
А тюрьмы! Я их видел только со своей башни: несколько переделанных зданий на западной окраине города, у подножия водопада. Как знать, что творится внутри? Они далеко, и видит их только стража.
Прямо как со спэклами.
— Господи, Тодд! — не выдерживает Дейви. — Ну ты и шумишь! Можно хоть изредка не думать?
Я давно привык выслушивать от него такое. Но на этот раз он назвал меня "Тодд".
Я вхожу в главные ворота.
— Тодд!
Внутри меня поджидает мэр.
— Да, сэр.
— Ты всегда такой вежливый, — улыбается он, подходя ближе. Каблуки цокают по мраморному полу. — Кажется, ты стал поспокойнее. — Он останавливается в метре от меня. — Пользовался моим средством?
Не понял:
— Каким еще средством?
Он вздыхает. А потом...
Я — круг, круг — это я.
Хватаюсь рукой за висок:
— Как вы это делаете?
— Шум можно использовать, Тодд, — говорит он, — если ты достаточно владеешь собой. А первый шаг к такой внутренней десцеплине — мое испытанное средство.
— Я — круг, круг — это я?
— Это позволяет сосредоточиться, — кивает мэр, — разложить Шум по полочкам, управлять им, контролировать его, а у человека, который может контролировать свой Шум, есть неоценимое преимущество.
Я вспоминаю жуткие слова, доносившиеся из его дома в Прентисстауне, каким пронзительным и страшным был его Шум по сравнению с Шумом остальных мужчин, как он был похож на…
На оружие.
— Что означает круг?
— Это твоя судьба, Тодд Хьюитт. Круг — замкнутая система. Из нее нельзя выбраться, поэтому проще смириться и не пытаться.
Я — круг, круг — это я.
На сей раз эти слова повторяет мой собственный голос.
— Я так многому хочу тебя научить, — говорит он и уходит, даже не пожелав спокойной ночи.
— Я понимаю, как тебе тяжело, Тодд, — говорит мэр, осматривая взорванные ворота. Мы вышли за территорию монастыря. Никому не хочется смотреть на горы трупов.
— Но зачем? — Я пытаюсь скрыть слезы. — Зачем они это сделали?
Мэр молча разглядывает мое окровавленное лицо.
— Видимо, подумали, что мы и спэклов превратим в солдат.
— Как бы то ни было, детство твое осталось в далеком прошлом. Мне нужны настоящие лидеры, вожаки. И я хочу сделать вожаком тебя. Ты готов, Тодд Хьюитт?
— Я готов, па, — говорит Дейви, его Шум жалобно кудахчет.
— Да, я и так знал, что на тебя можно положиться, сынок.
Шум Дейви снова вспыхивает розовым.
— Но сейчас я хочу услышать ответ Тодда. — Он подъезжает ближе. — Ты больше не мой пленный, Тодд Хьюитт. Наши отношения вышли на новый уровень. Но я должен знать, на чьей ты стороне... на моей... — он кивает головой в сторону дыры, — или на их. Третьего не дано.
Я смотрю на монастырь, на горы трупов, на испуганные мертвые лица сотен напрасно убитых спэклов.
— Ты поможешь мне, Тодд?
— Как? — спрашиваю я землю.
Но он только повторяет вопрос:
— Ты мне поможешь?
Я вспоминаю 1017-го — он теперь один, один на всем белом свете.
Его друзья и родные, если они были, свалены в одну кучу, словно мусор, на съедение мухам.
Я не могу стереть из головы эту картинку.
Я не могу не видеть ярко-синюю "О".
Не предай меня, думаю я.
Не оставь меня.
(но она оставила)
(она ушла)
А я умер.
Внутри — я мертв, мертв, мертв.
Ничего живого не осталось.
— Хорошо, — говорю я. — Помогу.
— Отлично! — с чувством восклицает мэр. — Я знал, что ты особенный, Тодд. С самого начала знал!
Шум Дейви опять ревниво взвизгивает, но мэр не обращает на него внимания. Он поворачивает морду Морпета в сторону безжизненных монастырских земель.
Мэр разворачивает Морпета и загораживает нам путь.
— Вот скажи мне, Тодд хоть раз на что-нибудь жаловался? — спрашивает он сына.
— Нет, — угрюмо отвечает Дейви. — Но он же Тодд.
Мэр вскидывает брови:
— И?..
— А я твой сын!
Мэр подъезжает ближе, такшто Ангаррад в страхе пятится. Сдавайся, говорит Морпет. Веди, отвечает Ангаррад, склоняя голову. Я глажу ее по гриве, распутывая узелки и пытаясь ее успокоить.
— Позволь рассказать тебе об одном интересном факте, Дэвид, — говорит мэр, пристально глядя на него. — Когда офицеры, рядовые и простые горожане видят вас вдвоем на улицах города, в новой форме, они знают, что один из вас — мой сын. — Мэр почти вплотную приблизился к Дейви, сталкивая его с дороги. — Знаешь ли ты, как часто они ошибаются? Насчет того, кто из вас — моя собственная плоть и кровь... — Мэр переводит взгляд на меня: — Вот перед ними Тодд — всегда такой обязательный, скромный и серьезный, с невозмутимым лицом и чистым, сдержанным Шумом. А потом они видят тебя — избалованного, мягкотелого нахала. Им даже в голову не приходит, что этот нахал может быть моим сыном.
Дейви смотрит в землю, Шум его клокочет, зубы стиснуты.
— Да он даже не похож на тебя!
— Знаю, — говорит мэр, разворачивая Морпета. — Я как раз недавно об этом думал. Как ни странно, такое бывает довольно часто.
Мы едем дальше. Дейви, окруженный неистовым красным Шумом, плетется сзади. Мы с Ангаррад держимся за мэром.
— Хорошая девочка, — шепчу я ей.
Жеребенок, говорит она в ответ, а потом добавляет: Тодд.
— Да, девочка, я здесь.
Последнее время я часто хожу к ней по вечерам: сам расседлываю, чешу гриву, угощаю яблоками. Единственное, что ей от меня нужно, — это уверенность, что я рядом и не сбежал из стада. Пока это так, она довольна и зовет меня Тоддом, мне не надо ничего ей объяснять или спрашивать о чем-то, а ей ничего не надо от меня.
Лишь бы я ее не оставил.
Лишь бы не бросил.
Мой Шум начинает затягиваться черными тучами, и я тут же мысленно произношу: Я — круг, круг — это я.
Мэр оглядывается. С улыбкой.
Он хватает раму за спецальную ручку и резко наклоняет вперед, погружая лицо женщины в бочку с водой. И держит, держит, пока та бьется в конвульсиях.
Я упираюсь взглядом в пол.
— Подними голову, Тодд, — говорит мэр, стоящий за нашими спинами. — А то ничему не научишься.
Поднимаю голову.
— Зачем он так? — спрашивает Дейви.
— Как? — не понимает мэр.
Дейви пожимает плечами:
— Ну, типа, по-доброму.
Я молчу. И стараюсь выгнать из Шума воспоминания о компрессах, которые накладывал мне мэр во время допроса.
Как давно это было...
Я слышу, как мэр меняет позу и шуршит одеждой, чтобы Дейви не услышал моего Шума.
— Мы же не звери, Дэвид. Мы не ради удовольствия это делаем.
Он снова обходит ее со спины, хватает раму и окунает женщину в воду.
И держит...
Держит...
Поднимает глаза на наше зеркало...
И улыбается...
И держит...
Вода бурлит от ее конвульсий...
Я — круг, круг — это я, думаю я, зажмуриваясь.
— Открой глаза, Тодд, — говорит мэр...
Открываю...
А мистер Хаммар все держит...
Она бьется что есть сил...
Такшто из-под веревок на запястьях проступает кровь...
— Господи... — выдыхает Дейви...
— Он ее убьет, — говорю я тем же тихим голосом... Это только визор...
Просто визор...
(а вот и нет)
(ничего не чувствую)
(потомушто я умер)
(умер)
— Что вы сделали?
— Подложила бомбу, — отвечает женщина, не поднимая головы.
— И пыталась завербовать других в террористическую группировку? — добавляет мистер Хаммар.
— Да, да, — шепчет женщина, — как угодно.
— Ха! — кричит Дейви — опять с облегчением, которое он тщательно пытается скрыть. — Созналась! Созналась!
— А вот и нет, — говорю я, не шевелясь и не сводя глаз с женщины.
— Чего?!
— Она врет. — Я все гляжу и гляжу сквозь зеркало. — Чтобы он перестал ее мучить. — Я немного поворачиваю голову, показывая, что обращаюсь к мэру: — Так ведь?
Мэр немного выжидает. Хоть у него нет Шума, я вижу, как он поражен моей догадливостью. С тех пор как я начал упражняться, мне многое стало ясно.
Может, в этом и суть.
— Ну разумеется, она врет, — наконец произносит мэр. — Но зато теперь мы можем использовать ее признание против нее.
Взгляд Дейви бегает между мной и отцом.
— То есть он... он снова будет ее допрашивать?
— Все женщины — члены «Ответа», — говорит мэр, — если не на деле, так в душе. Мы должны выяснить, о чем она думает. И что знает.
Дейви переводит взгляд на задыхающуюся женщину:
— Не понимаю...
— Когда ее отправят обратно в тюрьму, — говорю я, — остальные женщины увидят, что с ней случилось.
— Верно. — Мэр кладет ладонь мне на плечо — почти ласково. Я не шевелюсь, и тогда он убирает руку. — Они поймут, что ждет непослушных. И постепенно мы выпытаем из них все нужные сведения.
Так, у меня для вас новая работа.
Слова на секунду повисают в воздухе — новая работа.
Я закрываю глаза. Я — круг, круг — это я.
— Да хватит уже это повторять!!! — орет на меня Дейви.
Но мы все слышим ужас в его Шуме, страх перед отцом и перед новой работой, страх, что он не сможет...
— Но как они вопили...
Я молчу.
— Тебе что, вапще нечего сказать? — Голос у Дейви немного твердеет. — Все молчишь и молчишь, как бутто со мной и разговаривать нельзя, как бутто я этого не достоин. — Его Шум начинает искрить. — А мне, ушлепок, больше и поговорить не с кем. Выбора в этой сетуации у меня нет. Что бы я ни делал, отец не дает мне настоящей работы. Сначала со спэклами нянькались, теперь то же самое с бабами. А за что? За что, спрашивается? — Он продолжает уже тише: — Они только и делают, что орут на нас. И смотрят, как на зверей.
— Мы и есть звери, — говорю я вслух и сам себе удивляюсь.
— Вон ты как заговорил, — презрительно ухмыляется он. — Ты же теперь крутой тип, в голове одни круги и никаких чувств! Да ты бы родную ма пристрелил, если б тебе велели.
Я молча стискиваю зубы.
Дейви на минуту умолкает. А потом говорит:
— Извини. — И добавляет: — Извини, Тодд, я не хотел. — Называет меня по имени. Но тут же спохватывается: — С какой стати я перед тобой извиняюсь? Ты же тупой ушлепок, который даже читать не умеет и подлизывается к моему па! Да пошел ты!
— Тодд? — окликает меня Дейви.
— Что?
Он сопит носом.
— Так, ничего. — Но потом все же спрашивает: — Как ты это делаешь?
— Что?
Он пожимает плечами:
— Ну, не паришься... Ты такой... бесчувственный. Даже когда они... — Он умолкает на секунду и едва слышно произносит: — Когда они плачут.
Я молчу, потомушто помочь ему мне нечем. Раз он не знает про упражнение "Я — круг, круг — это я", выходит, так решил его отец.
— Да знаю я, — отвечает Дейви. — Сто раз пытался — ничего не выходит. А папа не... — Он резко замолкает, бутто сказал слишком много. — Да ну тебя!
Мы едем дальше, все глубже погружаясь в РЁВ Нью-Прентисстауна, и наконец выезжаем на главную площадь. Лошади твердят друг другу приказы, напоминая себе, кто они и зачем.
— Ты — мой единственный друг, ушлепок, — наконец говорит Дейви. — Ну, разве это не самая грусная фигня на свете?
Дейви все молчит, и я удивленно поворачиваюсь к нему. Он заметно нервничает и прячет от меня глаза.
— Ну что?! — вопрошаю я.
Он прикусывает нижнюю губу. В его Шуме ничего не разобрать, кроме стыда, вопросительных знаков и злобы на мэра Леджера, перед которым ему неудобно. А за всем этим кроется какое-то странное чувство, почти раскаяние...
Дейви тут же его прикрывает, а на передний план выступают гнев и стыд.
— Клятый ушлепок, — бормочет он себе под нос и сердито стягивает с плеча лямку. Только тут я замечаю, что у него за спиной болтается сумка. — Клятый... — Но не договаривает, а открывает сумку и что-то оттуда достает. — На, забирай, — чуть не орет Дейви, тыча в меня каким-то предметом.
Дневник моей ма.
Он возвращает мне мамин дневник:
— Бери уже!
Я медленно протягиваю руку, обхватываю корешок пальцами и осторожно тяну на себя, точно это не книжка, а что-то очень хрупкое. Кожа на обложке все такая же мягкая, с порезом посередине, куда вонзился нож Аарона — дневник спас меня от верной смерти. Я глажу его рукой.
Потом поднимаю глаза на Дейви, но он прячет взгляд.
— Пошел я, — говорит он, разворачивается и, торопливо сбежав по винтовой лестнице, уходит в ночь.
— Заткнись, сержант Дейви. — Он опять смеется. — Ладно, ладно, сиди дома, читай свою книжку... — Он резко умолкает. — Ой, слушай, извини, я не хотел... Я забыл.
И, как ни странно, он говорит это искренне.
Наступает тишина, в которой его Шум опять вспыхивает каким-то мощным чувством, которое он старательно прячет...
Из-за которого ему...
И тут он говорит:
— Знаешь… — Я уже вижу, что он сейчас предложит, и просто не могу это вынести. Я умру, если он скажет это вслух. — Хочешь, я тебе почита...
— Нет, Дейви, — выпаливаю я. — Спасибо, но нет.
— Точно?
— Да.
— Ну, мое дело предложить. — Его Шум снова светлеет и расцветает при мысли о новом звании, женщинах и нашем родстве.
Всю дорогу до города он радостно насвистывает какую-то дурацкую мелодию.
М-О... Мой. Н-Е... Не... Н-А-Г-Л-Я... Ага, ненаглядный. Мой ненаглядный, значит. А последнее слово "сын", его я севодня уже слышал.
Я вспоминаю протянутую руку мэра.
И как я ее взял.
Мой ненаглядный сын.
— Слишком поздно, — говорит он, и голос его так полон печали, что у меня на глазах тоже выступают слезы. — Я умер, Виола. Я умер.
— Неправда! — говорю я, подходя еще ближе. — Просто сейчас такое время.
Он смотрит в пол невидящими глазами.
Ничего не чувствую, стучит в его Шуме. На все плевать.
Я — круг, круг — это я.
— Тодд? — Я уже могу протянуть руку и дотронуться до него. — Тодд, посмотри на меня.
Он поднимает голову, и горе утраты в его Шуме так велико, что я словно стою на краю пропасти: вот-вот я упаду в него, в черноту, такую пустую и одинокую, что выбраться из нее уже не смогу.
— Тодд, — говорю я дрогнувшим голосом, — помнишь, что ты сказал мне в пещере за водопадом? Помнишь, что ты сказал, чтобы меня спасти?
Он медленно качает головой:
— Я сделал очень много плохого, Виола. Столько ужасного...
— "Мы все падаем", — сказал ты тогда. — Я крепко хватаю его за руку. — "Мы все падаем, но главное — суметь подняться".
Тодд снова качает головой и отворачивается:
— Нет, нет, с тобой было иначе, с тобой было легче. Намного легче, когда ты...
— Тодд, я пришла за тобой...
— Нет! Я научился не думать, не чу...
— Еще не поздно.
— Поздно, — качая головой, твердит он свое. — Поздно!
И уходит.
Уходит от меня.
Я теряю его...
Я все еще барабаню в зеркало и ору. Он оборачивается и смотрит на меня, и хотя он не может меня видеть, его глаза буравят меня насквозь.
— ВИОЛА! — кричу я и снова бью по стеклу.
Он слегка хмурится.
— ВИОЛА!
И наносит мне Шумовой удар.
Этот удар куда сильнее, чем предыдущие.
В голове бутто разом кричит миллион голосов, и вопль этот запрятан так глубоко, что до этого места никак не дотянуться и не закрыться. Все они кричат одно: ты ничтожество ты ничтожество такшто кровь кипит в жилах и глаза вылезают из орбит и стоять больше нет никакой возможности я отшатываюсь от зеркала падаю на лавку и в голове все звенит оплеуха звенит и звенит...
Когда я наконец открываю глаза, мэр хватает за руку убегающего с Арены Дейви. Дейви снова бросает взгляд на зеркало.
В его Шуме — тревога и волнение.
За меня.
Она перестает трясти головой. Не поднимает ее, но и не трясет.
Мэр встает перед ней на колени:
— Тогда ты тем более должна мне ответить. Тогда ты тем более должна рассказать мне, где она. — Он протягивает руку и убирает с лица Виолы несколько прилипших прядей. — Если ты мне поможешь, обещаю: я не причиню им вреда. Мне нужна только госпожа Койл. Все прочие целительницы попадут в тюрьму, а остальные — невинные жертвы их красноречия и пламенной риторики — будут освобождены сразу после воспитательной беседы.
Он жестом просит мистера Хаммара дать ему полотенце, которым вытирает Виоле лицо. Она по-прежнему на него не смотрит.
— Ответив мне, ты спасешь множество жизней, — приговаривает мэр, ласково промакивая воду на ее лице. — Даю слово.
Наконец она поднимает голову:
— Ваше слово...
— Тодд никогда вам не признается! Никогда!
А мэр просто смотрит на меня.
И улыбается.
Лицо у него совершенно каменное, бутто ничего не случилось.
Это не человек.
— Еще какой человек, Тодд, — говорит он.
— Пусти, — говорю я.
Но он не отпускает, держит меня.
— Пусти!
— Не пущу.
Я пытаюсь оттолкнуть его бессильными руками, но я слишком устала, и поделать больше ничего нельзя... Все кончено.
Он меня обнимает.
И я опять начинаю плакать, он сжимает меня все крепче, и я плачу все громче, а когда силы немного возвращаются к рукам, я обвиваю ими Тодда и заливаюсь еще более горькими слезами, потому что чувствую его, вдыхаю его запах, слышу его Шум, полный тревоги, заботы, ласки, тоски...
— Что за черт?.. — пятясь, восклицает пузатый.
— Не черт, — говорит мэр, делая первый шаг в нашу сторону и раскрывая объятия. Солдаты тотчас вскидывают винтовки и прицеливаются в него. Мэр не пытается даже сделать вид, что вооружен.
Но продолжает спокойно идти вперед.
— Нет, не черт, — повторяет он. — Гораздо хуже.
— И не пытайся, — перебивает меня мэр. — Ты еще не настолько силен. Даже капитан Хаммар пока этого не освоил. Ты только навредишь себе и ничего не добьешься. — Он снова внимательно смотрит на меня. — Но ты мог бы научиться, Тодд. Ты далеко пойдешь, дальше, чем эти прентисстаунские болваны, вместе взятые. У бедного мистера Коллинза мозгов не больше, чем у лакея, а капитан Хаммар — обыкновенный садист. Но ты, Тодд, ты... — Его глаза вспыхивают. — Ты бы мог вести за собой армии.
— Да не хочу я вести армии! — говорю я.
Мэр улыбается:
— Возможно, у тебя не будет выбора.
— Выбор есть всегда, — неожиданно вставляет Виола.
— О, люди вроде тебя всегда так говорят! Это делает их лучше в собственных глазах. — Мэр подходит ближе и заглядывает мне в глаза: — Но я следил за тобой, Тодд. Ты мальчик, который не умеет убивать. Мальчик, который рисковал собственной жизнью ради возлюбленной Виолы. Мальчик, который из-за мучившего его чувства вины попытался заглушить все свои чувства, но при этом продолжал испытывать боль каждой заклейменной им женщины… — Он наклоняется ко мне вплотную. — Мальчик, который не захотел расстаться с собственной душой.
Я чувствую его. Он залез в мой Шум чуть ли не с ногами, роется там, переворачивает все вверх дном.
— Я делал много плохого, — говорю я против собственной воли.
— Но ты страдал из-за этого, Тодд. — Голос у него теперь тихий, почти ласковый. — Ты — свой самый заклятый враг, и казнишь себя так жестоко, как я не могу и мечтать. Мужчины, которые пытаются управлять Шумом, отчасти убивают в себе чувства, но ты не можешь этого сделать, хотя и очень хочешь. Сильнее чем кто-либо на этой планете, Тодд, ты чувствуешь.
— Заткнитесь! — говорю я и пытаюсь отвернуться, но не могу.
— Это твое преимущество, Тодд Хьюитт. В мире всеобщего онемения и переизбытка информации способность чувствовать — очень редкий дар.
Я закрываю уши руками, но его слова все равно звенят прямо у меня в голове.
— Ты — мальчик, который не сдался, не захотел пасть. Душа твоя чиста, хотя руки испачканы кровью. Ты до сих пор называешь меня мэром в своем Шуме.
— Моя душа не чиста! — ору я, все еще зажимая уши руками.
— Мы могли бы править этим миром вместе. Ты станешь моим первым помощником и заместителем, а когда научишься полностью управлять Шумом, как знать, возможно, ты даже сможешь превзойти меня.
— Тодд… — Я пытаюсь встать. Щиколотки тут же простреливает боль, я оступаюсь, Тодд тянется ко мне...
Но не он, а Дейви...
…Дейви хватает меня под руку и помогает сесть обратно. Смотреть мне в глаза он боится, да и на Тодда с отцом не глядит. Его Шум вспыхивает желтым от стыда, он отпускает меня и торопливо отходит.
— Ну надо же, спасибо, Дэвид! — говорит мэр, не скрывая свое удивление.
— Я жду, Виола, — говорит мэр и приставляет дуло к голове Тодда. — От тебя зависит его жизнь.
— Па? — Шум Дейви потрясенно вскидывается. — Ты чего делаешь?
— Не твое дело. Быстро в седло, ты должен передать капитану Хаммару мой приказ.
— Но ты угрожаешь Тодду, па.
Тодд удивленно поворачивается к нему. Я тоже. И мэр.
— Ты его не застрелишь, — говорит Дейви. — Так нельзя. — Щеки у него стали такими пунцовыми, что это видно даже в красных лучах заходящего солнца. — Он же тебе как сын, ты сам говорил!
Наступает неловкая тишина, и Дейви пытается спрятать свой Шум.
— Видишь, что я имел в виду под силой, Тодд? — спрашивает мэр. — Смотри, как ты повлиял на моего сына. У тебя появился сторонник.
— Они идут! — выкрикивает он. — "Ответ" близко!
Шумовой удар от мэра укладывает его на лопатки.
— Успокойся, рядовой, — говорит мэр ехидным, змеиным голосом. — Доложи как следует.
Я поворачиваюсь к Дейви, вижу его затуманенный и растерянный взгляд...
Но он смотрит не на отца...
А на корабль...
И вдруг поворачивается ко мне, видит меня...
— Тодд? — удивленно спрашивает он, словно только что проснулся...
И винтовка... боже, винтовка у него в руках...
Ох, в который раз...
Прости меня, Дейви.
— Тодд, — ласково говорит мэр. — Ты же мне как сын. Правда.
Тут ко мне поворачивается Дейви, Шум полон надежды.
— Слыхал, Тодд? Опусти винтовку.
Его Шум тянется ко мне, тревога и надежда — бутто руки и пальцы. Он просит, умоляет меня опустить винтовку, чтобы все снова стало хорошо, чтобы все это закончилось...
— Мы можем стать братьями, — говорит он.
Я перевожу взгляд на Дейви...
И вижу в его глазах и Шуме себя: мэр — мой отец, Дейви — брат, Виола — наша сестра...
Дейви с надеждой улыбается...
И вот уже в третий раз...
Прости меня.
Я навожу винтовку на Дейви.
— Отвечай, Тодд, что ты сделаешь?
— Тодд? — снова подает голос Дейви, но уже гораздо тише.
Я на секунду заглядываю ему в глаза и тотчас отвожу взгляд.
— Или я пристрелю Дейви, — говорю я. — Пристрелю твоего сына.
Из Шума Дейви льется густое разочарование: оно шлепается во все стороны, точно грязь. Там даже гнева нет, одна сплошная печаль, и от этого только хуже. Дейви не думает ударить меня или отобрать винтовку, ему просто больно.
В его Шуме — лишь я с винтовкой.
Его единственный друг хочет его пристрелить.
— Прости, — шепчу я.
Но он, похоже, не слышит.
— Я ведь отдал тебе дневник, — бормочет он. — Отдал ведь!
— Отпусти Виолу! — ору я, не глядя на Дейви. От злости на самого себя мой голос срывается. — Клянусь, я...
— Вперед, — говорит мэр. — Я тебя не держу.
Дейви переводит изумленный взгляд на отца:
— Па?
— От него все равно не было проку, — говорит мэр, не опуская винтовки. — Потому я и отправил его на передовую. Так он хотя бы погиб смертью героя.
Лицо Виолы искажает гримаса боли, но не только из-за лодыжек.
— Шумом он управлять так и не научился, — продолжает мэр, презрительно глядя на Дейви, чей Шум... — Даже говорить не хочу, что у него с Шумом. — И никогда не выполнял по-человечески мои приказы. Тебя не схватил, потом чуть не убил Виолу… Своими немногими успехами он обязан только твоему благотворному влиянию, Тодд.
— Па...
Но па даже не смотрит на сына.
— Вот ты — другое дело, Тодд. Я всегда мечтал о таком сыне. А этот никчемный болван мне не нужен.
И от этих слов Шум Дейви...
О боже, его Шум...
Мэр замирает на месте, переводя взгляд с меня на Дейви и обратно. Лицо его сына скривилось от обиды и слез.
— Па? — жалобно мяучет он.
@темы: книги